Сегодня о событиях 91-го года говорят как о несбывшихся надеждах. Довольных, оказывается, немного. Для части наших граждан сам распад СССР является катастрофой, для другой части катастрофой является так и не случившийся переход к демократии. Но, как ни странно, именно эта общая дата и общее разочарование делает нас некоей общностью. А споры по поводу нее смысла свидетельствует, что свободный диалог, со всеми оговорками, стал возможен. Возможен во многом благодаря этой дате.
25 лет назад тех, кто выступал против политической и экономической либерализации, против начинаний перестройки и за насильственное удержание статус-кво, было не так много. То, что в существовавшей модели управления и политического устройства больше не было никакой необходимости – чувствовали очень многие. Из-за этого общего чувства перемены 91-го года были относительно мягкими. Те, кто продолжал настаивать на верности старой модели уже давно не могли предложить ни жизнеспособных идей, ни способов выхода из сложившегося кризиса.
Однако этого консенсуса было недостаточно для создания нового политического фундамента. Отторжение навязшего в зубах коммунистического «коллективизма» обернулось простым отрицанием республиканских ценностей коллективного действия и общего дела. Все разошлись по своим домам, наконец-то свободные от деспотической власти. Экономически активные люди не нуждались ни в прочной правовой системе, ни в политических институтах. Мы думали, что для свободы достаточно освобождения, и государство, политика казались вещами несущественными, которые возникнут как-нибудь сами собой.
Однако свободы без правозаконности и соблюдения прав человека не бывает. Как не бывает никакого автоматического перехода от «несвободы к свободе». 25 лет назад мы встали перед необходимостью строить новое государство, но не захотели это заметить. Мы не поняли, что для построения правового государства никак не обойтись без страсти к публичным делам и пристального внимания к миру, который мы строим. Он возникает только тогда, когда есть сознательная воля к его обустройству. Владимиру Путину удалось понять необходимость государства и создания национальной общности (конечно, лишь в той мере, в какой он их способен понять).
Именно поэтому в нынешних властителях живет «благородное чувство», что они взялись за дело, за которое никто кроме них не захотел бы браться. Именно поэтому все попытки оппозиции поставить вопрос о распределении власти и политического участия кажутся им делом заговорщиков – в их ценностном мире, где власть и политика являются ношей, самовольно брать ее никто не захочет. Поэтому властителей назначают. Поэтому власть не обсуждают. Заниматься общим миром – это повинность, но, если ты взял ее на себя, твои права становятся почти безграничными взамен того морального неудобства, которое ты испытываешь. Именно поэтому мы видим сегодня союз циников-технократов и государственников-идеологов. В нем нет никакого противоречия, так как их взгляды имеют один и тот же исток – недоверие к политике. Недоверие к политике, понимание ее как грязного дела ведет автоматически к недоверию к демократии. По их мнению, ее нет нигде, везде есть только власть – власть великих инквизиторов.
Если и существуют действительно разделяемое и властью, и обществом позиция, так это не позиция по Крыму, а позиция презрения к демократии. Никто не считает себя настолько наивным, чтобы в нее верить. И в нашем распоряжении оказывается едва ли не меньше инструментов, чем в советские времени, для формулирования вопросов и требований к власти. Никто не думает, что ее обещания можно принимать всерьез. «Все врут» – но так и должно быть. И трудность для демократической оппозиции состоит не столько в том, чтобы дать нашим согражданам достоверную информацию и знания о том, как все устроено «на самом деле». Трудность состоит в том, чтобы переубедить людей и доказать им, что то, как есть сейчас, — не единственная возможность. Что могут быть другие отношения между людьми, другая форма управления государством.
Сегодня мы наблюдаем, по крайней мере в крупных городах, робкие ростки интереса к установлению правовых отношений, взаимной ответственности и к коллективному действию. Однако само слово «демократия» крепко привязано к тому чувству незащищенности и социальной нестабильности, которые большая часть населения пережила в 90-е годы. Это чувство страха стало бесконечным ресурсом для режима Владимира Путина. И он вряд ли исчерпается сам по себе: нам все еще нужно прилагать сознательные усилия на этом пути от несвободы к свободе.
